3. А.Ю.Ватлин Террор районного масштаба

98

Позже Каретников, почувствовав перемену настроения допрашивавших его следователей, отказался признавать свое соучастие в работе контрреволюционной организации. Сентябрьские допросы носили фамильярный характер и не фиксировались в деле, их содержание можно восстановить только по более поздним показаниям Каретникова. Последнего буквально успокаивали тем, что повсюду разоблачаются «серьезные вражеские гнезда и в числе участников контрреволюционной организации были такие же пешки, как и ты», для них наказание зачастую ограничивается переводом на работу в систему ГУЛАГа.
То же самое происходило и при допросах Берга, арестованного 3 августа по цепочке, тянущейся от Каретникова. Его уговаривали признать моральное разложение и «самоснабжение», обещая за это срок в три года137. Поскольку и следователь, и подследственный были посвящены в то, как тогда фабриковалось обвинение, их диалог сводился не к тому, что было, а к тому, что нужно. Ситуация радикально изменилась только после того, как под Ежовым зашаталось кресло
137 «Тительман вызывал меня на допросы и требовал показания не о контрреволюционной деятельности, а уговаривал меня, чтобы я признался в злоупотреблениях. Говорил, что я воровал деньги, что я жулик, а не контрреволюционер. Закупал незаконно Заковскому мебель и т.д. Я категорически свою вину в присвоении денег отрицал, но Тительман мне говорил, что признавайся в этом и ты уедешь работать в лагеря, а то смотри, из тебя сделают троцкиста и тогда будешь отвечать за контрреволюционные дела» — Из допроса Берга от 29 декабря 1938 г. (ГАРФ. 10035/1/п-67528). Тительман отдавал себе отчет в двусмысленности своего положения и старался не перегибать палку ввиду того, что его подследственные могли вновь оказаться не только на свободе, но и в рядах сотрудников НКВД. Позже он сам будет арестован за «соучастие в контрреволюционном заговоре».
99

наркома внутренних дел. Его наследнику нужны были серьезные жертвы, чтобы свалить на них ответственность за произвол 1937—1938 гг., и к кунцевскому делу вновь проснулся интерес.
Справка на арест Кузнецова была завизирована Берией, только что ставшим первым заместителем наркома внутренних дел, 21 сентября 1938 г. Бросается в глаза то, что готовили ее явно наспех: среди прочего Кузнецов обвинялся в связи с директором фабрики им. КИМ Лазаревым, который на самом деле был арестован еще в июне 1937 г. Напротив, в справке отсутствовали указания на то, что в августе был арестован брат начальника Кунцевского райотдела Дмитрий Кузнецов, работавший на высоком посту в наркомате путей сообщения. Не было в справке и ссылок на донос, запустивший механизм служебной проверки. Сосед Дмитрия Кузнецова сообщал в НКВД о том, что ночью 18 августа его брат Александр в форме офицера госбезопасности вместе с женой Дмитрия выносил вещи из их квартиры и грузил в машину, чтобы уберечь от возможной конфискации138. Естественное стремление помочь родне, помноженное на крестьянскую скаредность, сгубили кунцевского выдвиженца.
Арестовали Кузнецова 26 сентября на крымском курорте Алушта, в санатории железнодорожников. На допросах он выражал готовность признать любое обвинение, каким бы абсурдным оно не являлось («на путь борьбы с советской властью я вступил с первых же дней ее существования»). Однако следователи, как и в случае с Каретниковым, выжидали указаний начальства, в какую сторону разворачивать дело. В начале
138 На машинописной копии доноса есть виза Цесарского от 28 августа: «Петровскому проверить и доложить».
100

1939 г. затянувшееся затишье сменила спешка, которая явно свидетельствовала об указании свыше. 17 января в обоих делах появилось постановление о продлении следствия, и началась серия допросов. 10 февраля состоялась единственная очная ставка Кузнецова и Каретникова, и в тот же день обвиняемым было объявлено о передаче их дел в судебные органы.
Следствие вернулось к первоначальной версии о контрреволюционном заговоре в руководстве УНКВД Московской области, участники которого ставили своей задачей сохранить троцкистские кадры, а в перспективе «заговорщики путем вооруженного переворота должны были свергнуть существующее правительство и захватить власть в свои руки»139. Массовые аресты невинных людей должны были озлобить население против советской власти (эта фраза, часто фигурировавшая в делах бывших сотрудников НКВД, снимала ответственность с подлинных инициаторов террора 1937—1938 гг.). На последних допросах Каретников заученно называл имена своих бывших покровителей, ныне превратившихся в саботажников и шпионов. Фальсификации нового поколения не слишком отличались от предыдущих.
Показания Каретникова фигурировали в деле еще одного кунцевского чекиста — Багликова, арестованного 8 января 1939 г. Круг замкнулся — еще не так давно именно он разоблачил квартирные махинации «блатмейстера». В отличие от Каретникова и Кузнецова Багликова не подвергали физическому воздействию, и он откровенно говорил следователю, что «арестован механически», т.е. оказался в роли одного из козлов отпущения, необходимых для реабилитации высших сфер. После того, как следствие по его делу
139 Из показаний Каретникова от 5 февраля 1939 г.
101

свернуло с проторенной дороги «контрреволюционного заговора» на извилистый путь «служебных нарушений и самоснабжения», оно зашло в тупик. Несколько раз дело отправлялось на доследование, пока в ноябре 1939 г. в нем не появилось решение «уголовное преследование Багликова прекратить, ограничившись увольнением его из органов НКВД»140.
Его наследника на посту начальника Кунцевского райотдела НКВД ждала иная судьба. 26 февраля 1939 г. состоялось заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Кузнецова. Обвиняемый от своих показаний отказался, заявив, что они были даны под нажимом следствия. «"Липовых" дел не создавал. Аресты проводил только после санкции областного управления». Тем не менее он был приговорен к расстрелу. Каретников предстал перед тем же судебным органом 2 марта и тоже получил высшую меру наказания. Приговоры были приведены в исполнение на следующий день. На этом закончилась короткая история двух человек, двух сотрудников госбезопасности, звездным часом которых стал год «большого террора». Откатившись, его волна унесла с собой не только жертвы, но и их палачей.
Кунцевский райотдел под следствием
Осенью 1938 г. сотрудники Кунцевского райотдела НКВД могли еще только гадать о судьбе Кузнецова и Каретникова, пока те сидели во внутренней тюрьме на Лубянке и ожидали решения своей участи, будучи заложниками клановой борьбы на самой вершине власти. Новым начальником райотдела стал лейтенант госбезопасности А.Ф. Сененков, которого переброси-
140 ТАРФ. 10035/1/П-7698. 102

ли «закрывать прорыв» из одного из столичных районов. В помощь ему из Коломенского района был переведен оперуполномоченный А. Г. Леонов (год спустя после ухода Сененкова на повышение в УНКВД МО он возглавит Кунцевский райотдел).
Новому начальству пришлось столкнуться с большим количеством следственных дел, которые были возвращены из областного управления как «недоработанные». Торможение сверху началось после того, как были закончены массовые операции, в то время как на местах еще сохранялась их инерция. Согласно показаниям оперативного сотрудника Воскресенского райотдела НКВД Власова «в мае месяце нам было возвращено на доследование 45—50 дел по шпионажу, но одновременно было получено указание из Таганской тюрьмы никого не освобождать и если вопрос о шпионаже срывается, то добиваться антисоветских показаний»141.
Подобная практика в Кунцево проводилась вплоть до арестов Кузнецова и Каретникова. Затем числившиеся за райотделом и находившиеся в московских тюрьмах подследственные были «заморожены», их по несколько месяцев не вызывали на допрос. После смены Ежова Берией работа органов госбезопасности начала вводиться в нормальное русло. Кунцевские оперуполномоченные надеялись, что корпоративные интересы возьмут верх и им удастся выйти сухими из воды. В служебных кабинетах здания по улице Загорского поменяли обязательный портрет наркома и затаились. Но похоронить произошедшее так и не удалось.
Поток жалоб от подследственных и их родственников ни иссякал, и в Кунцево зачастили проверяю-
141 Показания Власова находятся в деле п-40802.
103

щие из Москвы. Согласно докладу сотрудника 2 отдела Булкина начальнику УНКВД МО В.П. Журавлеву от 7 декабря 1938 г., им было просмотрено 37 незаконченных следственных дел, и почти в каждом из них установлены нарушения уголовно-процессуального кодекса. Сененкову было предложено срочно провести новое следствие и подготовить дела для передачи в суд142.
Всем сотрудникам райотдела, имевшим отношение к проведению массовых репрессий, пришлось заняться написанием рапортов и объяснительных о вредительстве своих вчерашних начальников. Эти документы уже неоднократно цитировались выше, без них мы не имели бы сколько-нибудь полной картины событий. Ценность подобных документов подтверждают их неоднократные публикации143, хотя и к этому типу источников следует подходить достаточно осторожно. Их авторы не выступали в роли бесстрастных хронистов, на первом месте для них стояло самооправдание.
Каждый факт сопротивления начальству оказывался на вес золота, становился залогом собственной реабилитации. Поэтому рапорты выдержаны в нехарактерном для этого жанра бытовом стиле, полны эмоций и невысказанных обид. Естественно, вся ответственность за произошедшее перекладывалась на бывшее начальство, а особенно на Каретникова, который «оперативной работой не занимался, все время устраивал какие-то блатные дела, как для себя, так и
142 На рапорте имеется виза Журавлева: «Губочкину ис
пользовать для следствия. Выделить двух оперработников и
послать в помощь. О результатах доложить. 8 декабря».
143 См.: «Воля. Журнал узников тоталитарных систем»,
№№ 1—7, а также «Бутовский полигон», выпуски 1—4. По
добные документы часто сопровождают издания региональ
ных мартирологов.
104

для бывшего областного руководства»144. Каждому из писавших (в следственных делах Кунцевского райотдела в выписках хранится около десятка рапортов) предстояло пройти по лезвию бритвы: признав нарушения законности на местах, не усомниться в законности «массовых операций» как таковых.
Признание собственной вины заменялось ссылками на давление сверху, со стороны районного или областного начальства. «Мы производили аресты по списку без санкции и наличия компрометирующих материалов, что видно из прилагаемых установочных данных, где росчерком пера, рукой Кузнецова написано: "справку", что значило выписать справку на арест, т.е. липовую, без наличия материалов компрометирующего характера, лишь только потому, что он поляк или немец»145. Рукоданов давал дополнительные штрихи к обстановке весной 1938 г.: «В практике допросов имели место побои, опять-таки заведенные Каретниковым, так как он, приезжая из области /т.е. из областного управления НКВД — А.В./, рассказывал, что там бьют арестованных, что мол, такая установка Заковского, который сам бьет арестованных на допросах, а когда я этого старался избегать, то Каретников как бы мне в упрек говорил: "Ты, Рукоданов, не умеешь допрашивать", и у меня создавалось впечатление, как бы не заподозрили в особой благосклонности к врагам...»
Некоторые из оперативных работников писали в своих рапортах, что сообщали руководству наркомата о безобразиях, творившихся в районе. Первичная парторганизация райотдела сопротивлялась принятию в партию Каретникова. Материалы следственных дел
144 Из рапорта Дикого от 26 декабря 1938 г.
145 Из рапорта Цыганова от 26 декабря 1938 г.
105

свидетельствуют и о других попытках противодействия террору. Кунцевский отдел милиции фактически саботировал требование разгромить «кулацкий городок» в овраге, выходящем на правительственную трассу. Проверка показала, что представителей кулачества среди жителей поселка бедняков, называемого «Шанхаем», не оказалось, и это вызвало гнев Кузнецова146.
Отстранение от руководства его и Каретникова стало следствием многочисленных сигналов о беззаконии, творившемся в Кунцевском районе. Их авторами были и сами репрессированные, и их родственники, в том числе простые крестьяне, а обычными адресатами — нарком внутренних дел Ежов и Прокурор СССР Вышинский. Направлялись письма и по другим адресам, зачастую в нескольких копиях. Участвовали в их создании и работники райотдела. В августе 1938 г. в Московский комитет ВКП(б) пришло анонимное послание, живописующее моральное разложение Каретникова и беспредел, творившийся под его руководством. Письмо заканчивалось утверждением, что его арест является половинчатым решением, «надо посмотреть, только ли он или кое-кто еще должен ответить за грязные дела, творившиеся в Кунцеве»147. Арест и следствие по делу Багликова также велись на основе сигналов о кунцевском отрезке его биографии, которые продолжали рассылать во все инстанции уволенные им сотрудники. Если на пике «массовых операций» подобным письмам не уделяли внимания, то летом-осенью 1938 г. они стали основой для разворачивавшейся чистки органов госбезопасности.
146 Из рапорта начальника паспортного стола сержанта
милиции Борискова от 26 декабря 1938 г.
147 Копия письма была приобщена к архивно-следствен
ному делу В.П. Каретникова.
106

30 декабря 1938 г. данные расследования в Кунцевском районе были обобщены и вместе с рапортами оперативных работников направлены Журавлеву. В документе содержалась следующая статистика: под следствием продолжало находиться 73 человека, арестованных в конце 1937 — начале 1938 г., 55 из них в рамках национальных операций. «Ряд арестованных при передопросах заявляют, что они русские, украинцы или евреи, людей, указанных в их показаниях и подписанных ими как участников и руководителей контрреволюционной группы или организаций они или совсем не знают или знают только по работе на предприятиях, или по месту жительства». При проведении графологических экспертиз выяснилось, что имелись случаи фальсификации подписей обвиняемых на следственных документах148.
Из аппарата УНКВД торопили поскорее «закругляться» с доследованием, и в здании на проезде Загорского начался новый штурм. Новогодним подарком в райотдел пришло требование помощника военного прокурора Московского военного округа закончить следствие по делу о контрреволюционной организации на заводе № 46 в трехдневный срок, к 5 января 1939 г.149 Сененков постоянно докладывал Журавлеву о пересмотре дел, «последний уже окончательно решал вопрос или об освобождении арестованного или об оставлении ранее вынесенного решения в силе». Согласно служебной записке нового помощника начальника Кунцевского райотдела НКВД Леонова, из 48 продолжавшихся находиться под следствием работников заво-
148 ГАрф. Ю035/2/30515.
149 Резолюция на обороте списка из 49 проходивших по
этому делу, составленного и подписанного Каретниковым
(ГАРФ. 1ОО35/1/П-3392О).
107

да 27 получили свободу, «причем 6 или 9 человек были освобождены по приказам Наркома»150.
В горячке будней случались и трагикомичные встречи: А.И. Кудрявцева допрашивал в декабре 1938 г. тот же самый Рукоданов, который в марте того же года сделал его руководителем подпольной эсеровской организации. Следователь не постеснялся спросить, чем обвиняемый объясняет свои вымышленные показания, данные несколькими месяцами ранее, и сам же записал в протоколе: «тяжелыми тюремными условиями»151. Другой из лидеров эсеровского заговора, учитель Зверев был обвинен Рукодановым ни много ни мало в клевете!
После того, как в конце 1938 г. была разрешена проверка жалоб приговоренных «тройками» или их родственников, сотрудники Кунцевского райотдела оказались последней инстанцией, куда спускался девятый вал просьб о пересмотре приговоров. Соответствующие задания они получали и от прокуратуры, и от областного управления НКВД. Несмотря на жесткие сроки и грозные резолюции начальства, рассмотрение жалоб затягивалось на несколько месяцев. Неразбериха в компетенциях вышестоящих инстанций позволяла работникам на местах уверенно лавировать между ними.
В отличие от оказавшихся под судом военного трибунала руководителей НКВД районного звена простые оперативники в течение 1939 г. переводились на новое место службы или подвергались дисциплинарным взысканиям. Рукоданов, трижды получавший выговоры за фальсификацию следственных материалов,
150 Объяснение Леонова, направленное в следственную
часть УНКВД МО 1 мая 1940 г. (ГАРФ. 10035/1/п-25482).
151 ГАРФ. 10035/1/П-53465.
108

в апреле 1940 г. был уволен из органов внутренних дел «за невозможностью дальнейшего использования». Он пытался сопротивляться, писал письма в ЦК ВКП(б), но его убедили «уйти по тихому»152.
По некоторым данным, Ефремов и Дикий тоже попали под суд. Молодые оперуполномоченные отделались легким испугом. А.В. Соловьев получил 10 суток ареста за фальсификацию допросов свидетелей, так как «в его действиях не усматривается злонамеренных целей»153. Еще один новичок райотдела А.А. Цыганов остался работать в органах госбезопасности и погиб в 1943 г. на Воронежском фронте.
После ноября 1938 г. то же самое происходило во всех низовых структурах органов госбезопасности СССР. «Альбомные дела» стали возвращаться из областных управлений на доследование, и работникам городских и районных отделов внутренних дел приходилось освобождать арестованных. В наиболее одиозных случаях на места выезжали «особоуполномоченные» центрального аппарата наркомата, материалы их проверок превращались в справки на аресты работников госбезопасности низового и среднего звена154. По данным автора, в 1939 г. было репрессировано более половины начальников райотделов НКВД Московской области, есть данные о подобных «чистках» в ря-
152 Выписка из личного дела Рукоданова находится в
следственном деле п-23240.
153 ГАрф. Ю035/1/П-26041.
154 Так, в Серпуховском райотделе НКВД комиссия об
ластного управления закончила свою работу рапортом, в ко
тором суммировались «нарушения социалистической закон
ности» в предшествующий период. По итогам работы ко
миссии были осуждены начальник райотдела М.И. Веселов
и оперуполномоченный В.И. Хватов.
109

де других областей155. На судебное заседание военного трибунала вместе с ними попадали один—два сотрудника, особо «отличившихся» в период массового террора. В начале войны многие из тех, кто не был расстрелян, получили помилование и вернулись на работу в органы госбезопасности156.
Исполнители или палачи — попытка психологического портрета
Несколько лет занимаясь кунцевским райотделом, я не могу заставить себя поверить в то, что горы следственных дел, братские могилы в Бутово, тысячи искалеченных человеческих судеб являются результатом деятельности всего лишь одной низовой ячейки НКВД, делом рук какого-то десятка человек, облеченных в мундиры офицеров госбезопасности. Да, над ними были большие начальники, принимавшие преступные решения, внизу были сотрудники комендатуры, стрелявшие в затылок — но все же львиную долю работы вершили за письменным столом они, оперативные работники из дачного поселка Кунцево, которые в других условиях так и остались бы сельскими детективами. Мог ли нормальный человек добровольно стать к конвейеру «массовых операций», приняв на себя роль судьи и палача? И можно ли было не сойти с ума после всего увиденного и содеянного?
155 См. например: Книга памяти жертв политических ре
прессий Ульяновской области. Т. 1. С. 914, Книга памяти
жертв политических репрессий на Орловщине. С. 50—56.
156 Так, начальник Мценского райотдела НКВД Орлов
ской области Пикалов, приговоренный в ноябре 1939 г. к
семи годам лагерей, получил помилование и снятие судимо
сти в декабре 1941 г. (см. там же. С. 54—55).
ПО

Проведенное на примере Кунцево исследование не предполагает глобальных обобщений — они станут возможны только тогда, когда будет накоплена критическая масса исследований, посвященных террору районного масштаба. И все же складываются определенный портрет исполнителей «массовых операций» на местах, который кое в чем перекликается с данными по руководящим кадрам НКВД157. Большинство не имело даже среднего образования, было вырвано из крестьянской среды в годы гражданской войны и отличалось абсолютной преданностью своим покровителям среди непосредственного начальства. Природная смекалка в сочетании с привычкой к военной дисциплине давали первый толчок карьере «сталинских кадров». В то же время быстрый социальный подъем в условиях господства не совсем понятной идеологии порождал страх потерять материальный комфорт и прочие привилегии, сделав всего лишь один неверный шаг. В качестве защитной реакции формировались вертикальные неформальные группы (кланы), интеграция в которые оказывалась более эффективной, чем официальное служебное рвение.
Оперативные работники, прежде всего на низовом уровне, невольно перенимали нравы уголовного мира, с которым им приходилось ежедневно сталкиваться по долгу службы. Речь идет о замешанном на страхе подчинении авторитетам, наличии особого «кодекса чести», круговой поруке, ритуале раздела добычи и даже использовании кодированного языка. В условиях массового террора все это выльется в причудливые формы строго регламентированного произвола. Лимиты на аресты врагов народа образца 1937 г. явля-
157 См.: Петров Н.В., Скоркин К.В. Указ. соч. С. 491-502.
111

лись такой же нелепицей, как и выполнение планов по раскрытию преступлений, с которыми приходилось иметь дело работникам милиции еще совсем недавно.
Верили ли уполномоченные госбезопасности на местах, что их жертвы, набранные из райцентра и окрестных деревень — шпионы и вредители? Вряд ли. Конечно, им приходилось объяснять самому себе и своим «подопечным» логику безосновательных обвинений. Многие из тех, кто оказался в лагерях, писали позже в своих заявлениях о том, что в Кунцевском райотделе НКВД их вводили в заблуждение относительно ближайшего будущего. Сотрудники, проводившие допрос, говорили о выселении из Подмосковья или нескольких годах ссылки, указывали на временность репрессий и даже увязывали их с расцветом «сталинской демократии». «Когда меня в Кунцево после ареста вызвал Соловьев, то он мне на вопрос, за что меня взяли, сказал, что меня нужно выселить, а когда я спросила, зачем для этого арестовывать, ведь вот кулаков выселяли с семьями и не арестовывали, то он мне объяснил, что сейчас не позволяет Конституция»158.
Несмотря на широкое применение насилия в процессе следствия, садистские наклонности у кунцевских следователей тоже не просматриваются. Быть может, им доставляло удовольствие глумиться над теми, кто еще вчера являлся сильными мира сего, будь то глава райсовета, директор местной фабрики или председатель колхоза. Но в целом мы имеем дело с сознательным выключением чувств и подчинением разума высшей необходимости, пусть даже в образе
158 Из допроса Ю.С. Дробик, освобожденной на этапе следствия, от 28 марта 1940 г. (ГАРФ. 10035/1/п-51556).
112

начальника райотдела НКВД. Избиение арестованных являлось для них частью партийного задания, которое никогда не бывает приятным, но которое следует беспрекословно выполнять.
Чем выше становилась скорость вереницы обвиняемых, проносившихся мимо следователя в период «массовых операций», тем менее различимы были в ней отдельные лица. В конечном счете личная вина жертвы не играет в обряде жертвоприношения никакой роли. Пожалуй, только Каретников получал удовольствие, загоняя невинных людей в придуманные им шпионские сети. Но как наивно выглядит его орудие пыток — увесистый справочник «Вся Москва» — на фоне изготовленных из покрышек резиновых дубинок и мраморных пресс-папье, которыми пользовались его старшие товарищи на Лубянке159.
Служебному рвению сопутствовал (и способствовал) постоянный страх сотрудников госбезопасности самим оказаться в роли обвиняемых. Об «опасности разоблачения» говорили практически все те из них, кто был арестован на закате ежовщины. Даже с учетом корректировки подобных показаний, они дают представление о настроениях исполнителей массовых ре-
159 Из заявления репрессированного ректора Всесоюзной академии архитектуры В.М. Крюкова, следствие по делу которого вел 5-й отдел УНКВД МО: «Меня избивали по ночам в течение более двух недель, не давая днем спать. Били следователи Бочков, Омельченко, Прищепа и др. кулаками, пинками, ремнями с пряжками, резиновой палкой, веревками. О плечи мои были сломаны два мраморных пресс-папье, об бока был сломан стул, били меня по голове толстой скалкой, ножкой от стула, причем следователь Бочков говорил: "Будем бить, пока не напишешь всего... До смерти не убьем, но калекой будешь ползать на четвереньках"» (ГАРФ. 10035/1/П-60179).
113

прессий. Эти люди вполне отдавали себе отчет в том, что оказались пешками в большой игре, и цеплялись за любой шанс остаться на шахматном поле, в том числе и за счет ближайшего окружения. В показаниях Каретникова от 9 февраля 1939 г. содержится пересказ его разговора с Сорокиным накануне отъезда последнего на Дальний Восток, дающий представление о «круговой поруке» в клановых структурах: «Говоря о нашей с Кузнецовым предательской работе в Кунцевском районе, Сорокин сказал: "О работе Кунцевского РО и о Вас с Кузнецовым среди честных работников НКВД МО имеются разговоры, невыгодные для нас. Вашу с Кузнецовым работу легко было маскировать, когда в УНКВД был Заковский, который Кунцевское РО ставил другим в пример, отвлекая этим всякие подозрения честных работников и зажимая им рты. А вот теперь, когда Заковского арестовали, а Каруцкий застрелился, может случиться, что среди нас кого-либо арестуют и тогда, несмотря ни на что, заговорщицкую организацию проваливать нельзя и показаний об этом ни в коем случае не давать. Если тебя, Виктор, арестуют, то ты показаний о заговоре не давай, а признавайся в крайнем случае в злоупотреблениях, но не участии в заговоре, так как, если ты дашь показания о заговорщицкой организации, то всех нас, в том числе и тебя, расстреляют"». Последняя фраза Сорокина звучала как откровенный шантаж.
Психологическое состояние Каретникова и Кузнецова мало чем отличалось от состояния тысяч их коллег по всему Советскому Союзу. Они лучше других видели, насколько размыта черта между тюрьмой и свободой, и их страх был вполне осознанным. Оперативный работник Ульяновского горотдела НКВД П.К. Филихин, принимавший участие в массовых рас-
114

стрелах, накануне собственного ареста летом 1939 г. писал в заявлении на имя секретаря ЦК ВКП(б) Жданова: «Работая наравне со всеми, я ежеминутно ждал, что вот меня обезоружат, арестуют и спустят в подвал... Переживая ежедневно нечеловеческое напряжение нервов (ожидание ареста, расстрелы), я стал применять те же методы, как и все. Аналогичное положение было у многих рядовых старых чекистов. А по рассказам в некоторых областях даже многих спустили в подвал. Сейчас же нам эти методы работы и даже расстрелы осужденных людей вменяют в вину»160.
Реальный страх рядового работника госбезопасности образца 1937 г. быть спущенным в подвал, т.е. на расстрел, вполне сопоставим с ужасом орвеллов-ского героя перед «крысиной клеткой». Реакцией организма на подобный стресс бьша стойкая депрессия, психические заболевания, попытки самоубийства. Записи в медицинских картах работников НКВД за 1937—1938 гг. могли бы рассказать о многом. Но даже не зная статистики «профессиональных заболеваний», нетрудно представить себе, как ломало человеческую психику соучастие в преступных деяниях под прикрытием государственного авторитета. Тот же Филихин писал о себе: «Я сейчас психологически совершенно больной человек и моментами забываю даже родной язык». Оперативный работник УНКВД Нижегородской области Е.Ф. Богомолов, пришедший на работу в начале 1938 г., менее чем через год получил инвалидность с диагнозом эпилепсия161.
160 факсимиле заявления см.: Книга памяти жертв поли
тических репрессий Ульяновской области. Т. 1. С. 896.
161 Книга памяти жертв политических репрессий Ниже
городской области. Т. 2. Нижний Новгород, 2001. С. 96—97.
115

Покончил жизнь самоубийством не только начальник УНКВД Московской области Каруцкий, но и простой следователь Кунцевского райотдела Смирнов. Серию самоубийств продолжили сотрудники органов госбезопасности, которым была отведена роль «стрелочников». Оперуполномоченный Мытищенского райотдела НКВД Прелов застрелился при аресте162. Следователь Серпуховского райотдела НКВД Хватов, деяния которого не уступали деяниям Каретникова, покончил с собой в Таганской тюрьме 21 сентября 1939 г.163
Современные юристы справедливо говорят о «профессиональной деформации» работников политической юстиции, участвовавших в проведении репрессий. «В итоге некоторые сотрудники превращались в откровенных садистов, порой неполноценных психически; другие старались забыться в пьянстве и разврате; третьи заболевали или кончали самоубийством. Всех их рано или поздно ждал глубокий распад личности»164.
И все же не следует забывать то, что мы имеем дело не с жертвами, а с организаторами и исполнителями репрессий. Перестроечный тезис о том, что система не щадила своих и число жертв среди чекистов в процентном отношении превышало другие категории населения, требует серьезного уточнения. Если сотрудники советской разведки действительно становились жертвами террора, обращенного против сталинской номенклатуры в целом, то оперативные работни-
162 Из показаний оперуполномоченного райотдела Н.Д. Пет
рова (ГАРФ. 10035/1/П-59771).
163 Из справки по архивно-следственному делу В. И. Хва-
това (ГАРФ. 10035/1/П-64568).
164 Кудрявцев В., Трусов А. Политическая юстиция в
СССР. М., 2000. С. 88.
116

ки Управления госбезопасности, как показывает ситуация в УНКВД МО, лишь в редких случаях арестовывались в разгар репрессий165. Только летом 1938 г. в их среде начались кадровые перестановки, взыскания и аресты. Руководители всех уровней пытались создать себе алиби, переложив ответственность на других, причем как снизу вверх, так и сверху вниз.
Рядовые сотрудники отдавали себе отчет не только в том, что творят беззаконие, но и в том, что их ждет за это неминуемая кара. Оказавшись перед угрозой ареста, они называли вещи своими именами: «Сейчас Бюро Обкома ВКП(б) и Управление НКВД ищет конкретных виновников нарушения революционной законности, хочет кому-то навязать роль козла отпущения за чьи-то грехи... Судить сейчас нужно не тех, кто применял в следственной работе указанные методы, так как тогда нужно судить всех работавших в органах НКВД без исключения»166.
Радзивиловский, Якубович, Сорокин и другие руководители Московского управления НКВД, повязанные круговой порукой и неформальными отношениями, были репрессированы не за то, что совершили на самом деле. Мастера политико-уголовной фальсификации, они сами стали ее жертвой. Но это еще не повод говорить об их невиновности и даже реабилитировать, как это произошло с кунцевским выдвиженцем, начальником административно-хозяйственной части УНКВД МО Бергом, отвечавшим среди прочего за организацию расстрелов в Бутово.
165 См. об этом подробнее: Петров Н.В., Скоркин К.В.
Указ. соч. С. 501.
166 Из заявления П.К. Филихина (см.: Книга памяти
жертв политических репрессий Ульяновской области. Т. 1.
С. 897).
117

Рассмотренные сюжеты не могут приблизить нас к ответу на вопрос о причинах массовых репрессий 1937—1938 гг. Но все же один побочный эффект проведенной по прямому указанию Сталина акции налицо. Живший предчувствием большой войны вождь проверял выпестованные за двадцать лет советской власти кадры госбезопасности, он хотел видеть, на что они способны ради выполнения его приказа. Проверив, в очередной раз ужаснулся. Но других кадров у него не было. «Большой террор» означал их кардинальную перетряску, он разрушил сложившиеся кланы от районного до государственного масштаба, вернул страху роль главного мотива продуктивной работы. Без подобного «кровопускания» сталинская модель модернизации страны была обречена на потерю темпа и застой. Такие потери, как в «верхах», так и в «низах», хладнокровно принимались в расчет, ведь в соответствии с большевистской логикой новые люди и новые кадры по определению должны быть лучше старых.
И в заключение возникает проблема морального порядка: как же эти люди жили дальше, не мучили ли их кошмары, не являлись ли к ним по ночам невинные жертвы? Случаев добровольного покаяния среди работников НКВД всех уровней, принимавших участие в репрессиях 1937—1938 гг., не зафиксировано. Большинство гнало прочь воспоминания об этом, хотя прошлое напоминало о себе на каждом шагу. Руко-данов продолжал жить в доме для персонала, расположенном на территории Кунцевского райотдела, где он обрекал на смерть десятки невинных людей. К началу хрущевской «оттепели» он заведовал сектором кадров Кунцевского горсовета и по долгу службы вполне мог встречаться со своими жертвами. Вызы-
118

вавшийся в процессе их реабилитации для дачи показаний, он не отрицал содеянного, но привычно сводил его причины к давлению «свыше»: «Все дела, законченные с августа 1937 г. по апрель 1938 г., проведены с нарушением социалистической законности. Это я объясняю тем, что от нас требовали такой работы все вышестоящие начальники, заявляя, что мы призваны вести самую беспощадную борьбу с представителями пятой колонны, указывая при этом, что мы прежде всего чекисты, а потом уже члены партии. Установка же была такова, что раз человек происходит из социально чуждой среды, он враг советского государства»167. Эта установка исчезла только с исчезновением последнего. Но осталось нежелание общества вспоминать о темных страницах своего прошлого и осталось ведомственное сопротивление, которое не позволяет узнать всю правду о нем. Террор районного масштаба в Кунцево и не только в нем — всего лишь маленький осколок большой трагедии, пережитой народами России на пике сталинизма.
167 Показания от 4 октября 1956 г. (ГАРФ. 10035/1/ п-61785). Прокуратура Московской области в октябре 1957 г. внесла представление в МК КПСС о привлечении Рукоданова к партийной ответственности.

Часть 2. Жертвы
Соучастие общества в репрессиях
Неуравновешенное состояние, в котором находилось советское общество со времен «великого перелома», на рубеже 1937 г. было переведено в фазу коллективного психоза. Освященные властью репрессии давали шанс свести старые счеты, будили в человеке инстинкты загонщика дичи. Накатывавшиеся одна за другой кампании прессы по разоблачению троцкистов, шпионов, вредителей находили массовый отклик. Если типичной реакцией «бывших людей», как показывают материалы следственных дел, было плохо скрываемое злорадство («совсем дела плохи, если за своих принялись»), то социальные низы воспринимали происходившее как руководство к действию. Поток «сигналов» во все адреса — от ЦК ВКП(б) и органов НКВД до местной профсоюзной организации — многократно увеличился. Мотивы авторов невозможно обобщать, в каждом конкретном случае что за ними стояли особые чувства и намерения. Было и искреннее стремление «спасти любимого вождя», были и корыстные расчеты.
Характерно письмо некоего Гончарова, работавшего на уже упоминавшейся станции полеводства шофером грузовика. Оно датировано 24 марта 1937 г. и явно навеяно сообщениями прессы о разоблачениях шпионов и вредителей. «Я как прочел эту заметку из

120

I

газеты и мне сразу блеснула мысль в голову о терроре и никак не могу успокоиться и заметку все берег и думал только об этом»1. Результатом размышлений стали сразу два озарения: во-первых, руководство МОСП затеяло банкет и пригласило на него лидеров партии и правительства, чтобы их убить. Во-вторых, оно выпускает в рейс неисправные машины, которые рано или поздно столкнутся на правительственной трассе со сталинским лимузином. Впрочем, письмо условно осужденного Гончарова заканчивалось весьма тривиальной просьбой вернуть ему трудовую книжку.
Все это можно было бы отнести к разряду параноидального бреда, если бы подобные домыслы несколько месяцев спустя не превратились в официальные обвинения в адрес тысяч и тысяч людей. Любая информация, если речь шла о жизни Сталина, тщательно проверялась и откладывалась в оперативных архивах НКВД, чтобы в нужный момент оказаться востребованной. В деле о полеводческой станции сохранилась серия доносов на К.А. Позднякова. В случае, если последнего не репрессируют («Я прошу изолировать его в 24 часа... Изолировать так, чтобы пулю в лоб пустить. Он неисправимый гад, я его знаю»), автор писем, дальний родственник Позднякова, обещал покончить жизнь самоубийством. Получив в 1936 г. срок за клевету, он не успокоился, и обращался отныне прямо к Сталину: «Когда вы получите мое письмо, меня не будет, я буду лежать в могиле, но т. Сталин, я очень доволен, что вы остались живы, вы ценный человек для нашего общества, вождь мирового пролетариата».
1 ГАРФ. 10035/1/П-25316. Т. 1.
121

Нетрудно догадаться, что автор этих строк оказался в конечном счете на излечении в психбольнице, но каждое из его писем вызывало проверку Кунцевского райотдела, а в конечном счете отложилось в деле, по итогам которого жертва преследований политического маньяка получила десять лет лагерей. Сверхбдительность, ведущая к сумасшествию, стала в те годы массовым явлением и популярным диагнозом. Некоторым жертвам Кунцевского райотдела НКВД, арестованным за клевету в адрес руководителей партии и правительства, на этапе прокурорской проверки приходилось назначать психиатрическую экспертизу. Хотя для того, чтобы установить диагноз, вполне хватило бы здравого смысла.
Так, машинистка Кунцевской ткацко-отделочной фабрики писала наркому Ежову об антисоветской деятельности секретарей ЦК ВКП(б) Хрущева и Андреева. Ее донос не поместился в двух ученических тетрадях, хотя она не знала лично ни того, ни другого и черпала информацию для своих домыслов из прессы. Подобных людей можно было бы назвать клиническими жертвами пропаганды революционного насилия. Болезнь, которую на протяжении первых десятилетий большевистской диктатуры усиленно прививали массам, в конечном счете проникла в политическую верхушку страны и обернулась для общества невосполнимыми потерями.
Значительное число доносов выросло из пеосо-нификации неурядиц, сотрясавших хозяйство района на двадцатом году советской власти. Их авторы по-своему переживали происходящее, указывая на пьянство председателей колхозов и коррупцию районного начальства, расхищение «социалистической собственности» и оставленный сгнивать на полях урожай. Не-
122

заинтересованность и «верхов», и простых работников в результатах своего труда воспринималось некоторыми из окружающих как сознательное вредительство. Кто-то из будущих жертв «запряг неезженного жеребчика и проехал 20 верст», кто-то не укрыл бурты со свеклой или просто не закрутил как следует гайки при ремонте двигателя. Если бы авторы писем знали, какими окажутся последствия для обвиняемых ими людей, большая часть подобных заявлений так бы и осталась ненаписанной.
Другая категория доносов даже в экстремальных условиях 1937 г. рождалась по прагматическим соображениям, отражая затаенную социальную злобу неудачников. Многие жители района продолжали заниматься предпринимательской деятельностью: разного рода артели инвалидов и надомники производили дефицитные товары широкого спроса, крестьяне-огородники снабжали всю Москву свежей зеленью, женщины носили на станцию свежее молоко. Согласно письмам, попадавшим в райотдел, некоторые из них имели усадьбу площадью до гектара и вели весьма прибыльное тепличное хозяйство, совершенно забросив работу на общество2.
Кроме того, Кунцево превратилось в место постоянного проживания разного рода изгоев столицы, многие из которых жили за счет мелочной торговли, попадавшей под понятие «спекуляции». Социальную структуру города и окрестных деревень дополняли выходцы из дворянства и предпринимательских кругов дореволюционной России, в целом сохранявшие кастовую замкнутость. Несмотря на то, что Кунцевский район считался
2 ГАРФ. 10035/1/П-23240.
123

«режимным», высланные из него в административном порядке нередко возвращались обратно, нелегально проживая у родственников. Все эти категории лиц займут центральное место в «сигналах» бдительных граждан.
Во многих доносах из деревни речь шла не о конкретных злодеяниях, а о «социальном лице» того или иного крестьянина. Как правило, точкой отсчета оставался 1930 г. и связанные с ним репрессии — выселение, конфискация имущества, индивидуальное налогообложение и т.д. При этом авторы доносов не скрывали своего страха перед местью вернувшихся в родные места кулаков. «Раскулачивание, которому подвергли некоторые семьи, давая возможность остальным нагреть руки на их несчастье, невероятно повысило число взаимных обид и претензий в деревне», в результате «в 30-е годы поток жалоб и доносов из деревни принял поистине беспрецедентные размеры»3.
Страсть к свежему воздуху и зелени приусадебного участка нередко становилась роковой для любителей провести летний вечер на природе. Стандартной формулой свидетельских показаний кунцевского образца было следующее: «проходя вечером мимо террасы соседской дачи, я видел контрреволюционное сборище» (или как вариант: «слышал антисоветские разговоры»). При пересмотре дел в 1939 г. иногда даже проводилась привязка к местности и указывалось на то, что с расстояния десяти метров, да еще из-за забора содержание соседских разговоров невозможно услышать4.
3 Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная ис
тория Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001.
С. 23, 24.
4 См. дело СМ. Зайцева (ГАРФ. 10035/1/п-7934).
124

Значительная часть доносов вырастала из неприязненных отношений родственников. Мы не имеем в виду вынужденные показания, выбитые в ходе следствия. Здесь у человека практически не было выбора. Речь идет о добровольных сигналах, дававших первый толчок следственным действиям. «Темное прошлое моего отца, а также не менее подозрительное поведение его в настоящее время заставляют меня думать о том, что отец мой является врагом народа». — писал кунцевский Павлик Морозов в комсомольскую организацию, откуда его письма переправлялись в органы госбезопасности. Подобные случаи, не укладывающиеся в нормы человеческой морали, можно пересчитать по пальцам. Чаще жертвами становилась не кровная родня, а свойственники, прежде всего тещи — Ульяна Павловна Пода, Евдокия Андреевна Студенова. В последнем случае Рукоданов даже запросил сельсовет, не поступало ли туда жалоб, связанных с неприязненными взаимоотношениями тещи и зятя5.
И все же среди авторов доносов лидируют соседи. Скученность проживания, социальная неустроенность, соблазн поправить собственное положение за счет «ближнего своего» — все это заставляло их браться за перо. Даже разделенные на множество каморок, кунцевские дачи оставались полем ожесточенных боев за передел собственности. Уже упоминавшийся штатный свидетель Щаденко еще в бытность свою участковым инспектором поселка Баковка вел настоящую классовую борьбу со своими соседями из «бывших», которым когда-то принадлежал целый дом. Она завершилась победой представителя советской власти: братья Селины и жена одного из них были репрессированы6.
5 ГАРФ. 10035/2/20955.
6 ГАРФ. 10035/1/П-26195.
125

Для многих потерпевших не вызывало сомнений то, что их жизнь испортил «квартирный вопрос»7. Получившая десять лет лагерей буфетчица железнодорожной станции В.М. Чуприк так описывала обстоятельства своего ареста в ноябре 1937 г.: «Возможно, что против меня возбудил дело домоуправ, который проживал в том же доме, что и я, претендовавший занять одну из комнат тогдашней моей квартиры после ареста мужа. Однажды, когда он настойчиво просил меня об этом и я ему отказала, последовал его угрожающий ответ: "Если не уступишь мне комнату, я тебе дам бесплатную квартиру". После моего ареста этот домоуправ занял комнату моей квартиры»8.
Последней жертвой «массовых операций» в Кунцево, если судить по дате ареста, стал Х.А. Аврамович, черногорец по национальности. Он работал в районном суде членом коллегии адвокатов, нередко выступая по имущественным делам в защиту «бывших». Аврамович взялся помочь бывшему хозяину дома, в котором сам снимал угол, выселить неугодного квартиранта. Тот являлся участковым инспектором милиции. Проиграв судебный процесс (свидетели по делу Авра-мовича живописали шумный скандал, разыгравшийся в зале заседаний суда), инспектор нанес ответный удар, «организовав» нужные показания свидетелей. Адвокат был арестован 12 апреля 1938 г., и его дело
7 См., например, заявление матери осужденного С. Г. Зудина, которая была уверена, что арест подстроил сосед по даче, который подпольно занимался кустарничеством и хотел избавиться от лишних свидетелей (ГАРФ. 10035/1/п-28856).
126

вели сотрудники уголовного розыска райотделения милиции9.
Если на исходе массовых репрессий в доносах преобладал бытовой подтекст, то первоначально значительную роль в «наполнении» следственного дела играли сигналы с места службы. Их авторами становились те, кто не попал в директорский клан и чувствовал себя обделенным. Здесь трудно отделить сведение личных счетов от партийной принципиальности, но очевидно, что по степени тяжести политические обвинения имели гораздо больший вес, нежели доказательства профессиональной некомпетентности. Зачастую одна ошибка на «идеологическом фронте» стоила дороже, чем развал работы во вверенном хозяйстве.
Весной 1937 г. житель Немчиновки сигнализировал в газету «Правда»: «На митинге, созванном по поводу процесса над контрреволюционной бандой троцкистов Пятакова, Радека и К0, директор Московской областной опытной станции полеводства Николаев Н.П. заявил, что в случае войны СССР с Японией и Германией еще неизвестно, кто выйдет победителем, мы или они... Характерно, что ни один член партии по этому вопросу не выступил с тем, чтобы дать сокрушительный отпор контрреволюционному выступлению Николаева»10. Последнее было совсем не удивительно — вопрос о невозможности окончательной
8 ГАРФ. 10035/1/П-63233. Л. 36.
9 В обвинительном заключении по делу Аврамовича по
явились совсем не милицейские формулировки типа «ис
пользует в суде Сталинскую конституцию в защиту кулаков»
(ГАРФ. 10035/1/П-48234).
ю ГАрф Ю035/1/П-25316. Л. 42.
127

победы социализма увязывался официальной идеологией именно с опасностью иностранной интервенции.
Очевидно, автора доноса обуревали сомнения — вначале он подписался, затем оставил только «сотрудник МОСП» и наконец написал «дополнение» и полностью указал свои координаты. В постскриптуме выводы о директорском клане шли гораздо дальше: «Как видите, создается круговая порука, друг друга поддерживают, ибо делают общие для них делишки контрреволюционного порядка». Письмо бдительного партийца проделало традиционный путь по инстанциям: редакция «Правды» отправила его в областное управление НКВД, а оттуда оно спустилось к только что назначенному Кузнецову с визой начальника УНКВД С.Ф. Реденса.
Наряду с делом МОСП новое руководство райотдела НКВД провело пробу сил на директоре завода им. КИМ Н.И. Лазареве — человеке, весьма заметном в Кунцево. В доносах, которые регулярно писали на своего директора подчиненные, речь шла о шикарном образе жизни (у Лазарева был собственный легковой автомобиль) и подозрительных контактах с иностранцами, один из которых привез ему в подарок даже пишущую машинку. Действительно, завод, производивший швейные иголки, располагал новейшим немецким оборудованием, и сам Лазарев неоднократно выезжал в Германию по служебным делам. Чувствуя угрозу, он предпочел подстраховаться, организовав за счет завода ремонт помещений райотдела НКВД. Впрочем, эта любезность его не спасла.
Персональное дело Лазарева первоначально разбиралось в партийных инстанциях. 10 мая 1937 г. первый секретарь Кунцевского райкома ВКП(б) Морозов направил письмо на имя Ежова, в котором изложил
128

собранный компромат. Через Фриновского письмо вернулось в Московское управление НКВД с пометкой, что Лазарев мог быть завербован в Германии. Очевидно, об этом был проинформирован и райком, исключивший директора завода из партии. Через пять дней, 11 июня 1937 г. он был арестован.
До тех пор дела подобного рода, содержавшие обвинение в шпионаже, да еще в адрес видного номенклатурного работника, велись только в областном управлении. То, что следствие по делу Лазарева от начала до конца проходило в Кунцевском райотделе, свидетельствовало об особом доверии Радзивиловско-го к своему выдвиженцу Кузнецову и о переносе акцента политических репрессий на места. Сигнал там был правильно понят.
Райотдел НКВД стал подменять собой государственные и партийные органы в выявлении «стрелочников», ответственных за постоянное невыполнение народнохозяйственных планов, срыв сроков строительства, порчу оборудования. Общая незаинтересованность людей в результатах своего труда перекладывалась на плечи отдельных лиц, обвинявшихся во вредительстве. М.М. Авдеенко, главный механик патронного завода, постоянно находившегося в «прорыве», был снят со своей должности в июне 1937 г. Однако за ним уже более двух лет тянулся шлейф доносов, многие из которых были написаны весьма квалифицированно и, вероятно, отражали реальные упущения производственного процесса. Как правило, письма подписывались и направлялись в партком, а оттуда отсылались в райотдел, но ряд авторов сразу направлял «копию в органы НКВД».
Для пущей убедительности авторы доносов не ограничивались описанием производственных неурядиц,
129
6-9179 7

а выносили их причины в политическую плоскость. Здесь им помогали как пропагандистские кампании «сверху», так и собственный жизненный опыт. Один из коллег главного механика писал весной 1937 г. о своих заслугах: «Я стал присматриваться к Авдеенко. Имея некоторый опыт работы, ибо я работал в НКВД, должен сделать вывод, что Авдеенко явно антисоветски настроен, правда, он эти настроения скрывает, но все-таки они выскакивают наружу»11.
В ходе следствия по делу Авдеенко, завершившегося расстрельным приговором, факты конкретного вредительства отошли на второй план и не перепроверялись. Гораздо важнее оказалось то, что он до революции проживал в Харбине и «имел контрреволюционные связи». Начало массовых операций избавляло органы госбезопасности на местах от процедуры проверки многочисленных сигналов и тем самым превращало их в аппарат устрашения, обладавший более широким кругом полномочий, нежели поиск и наказание виновных в политических преступлениях. Эти полномочия не являлись большим секретом для окружающих и использовались как для сведения личных счетов, так и для сокрытия собственных промахов и некомпетентности.
Группы риска и анкетный принцип
Расхожее утверждение, что в условиях сталинского режима жертвой карательных структур мог стать абсолютно любой, верно лишь отчасти. Были категории населения, которые не только могли, но и должны были попасть в разряд жертв «большого террора».
11 ГАРФ. 10035/1/П-26549. 130

Они названы в оперативных приказах НКВД 1937— 1938 гг.: «бывшие» всех категорий, антисоветские элементы, т.е. уже осуждавшиеся ранее по политическим статьям, члены любых партий, кроме ВКП(б), участники разного рода внутрипартийных оппозиций. Особые операции проводились по иностранцам и лицам, побывавшим за рубежом, будь то в качестве военнопленных в ходе Первой мировой или советско-польской войны, или работавшим там, например, на Китайско-Восточной железной дороге («харбинцы»). Статистика репрессий в Кунцевском районе показывает, что риск ареста для «пришлых» был гораздо выше, чем для местных уроженцев.
Среди первых жертв оказались лица, уже находившиеся под следствием. Наряду с номенклатурными «одиночками» в эту категорию попала группа иностранных специалистов игольного завода, а также круг их знакомых. Входившие в нее люди вели сомнительный с точки зрения соседей образ жизни — устраивали шумные застолья, выражали свое недовольство существующим положением, рассказывали антисоветские анекдоты12. Первоначально следствие вели сотрудники районного уголовного розыска. Им пришлось бы немало попотеть, переводя бытовой нонконформизм в политическую плоскость, но тут как раз подоспели приказы о развертывании «массовых операций». Вынос спирта с оборонного завода превратился в «хищение взрывматериалов», анекдоты — в подготовку покушения на Сталина, и судьба шестерых участников группы была предрешена.
Лиц, следствие по которым было начато до июля 1937 г., в Кунцевском районе было не более двадцати.
12 ГАРФ. 10035/1/П-40549.
131

Рекордсменами здесь являлись браться Арцименьевы, арестованные еще в октябре 1936 г.13 Формой отбора жертв, наиболее адекватной массовому террору, стала работа с документами, причем не только в оперативном архиве НКВД, но и в отделах кадров предприятий и учреждений, адресных столах и даже справочных бюро. Списки кандидатов на арест составлялись на основе обычных биографических данных, из которых решающую роль играли национальность (или точнее, иностранная фамилия), место рождения, социальное происхождение, предшествовавшие судимости или административные наказания, наличие родственников за границей.
От угрозы ареста не спасали ни прошлые заслуги, ни предыдущая работа в чекистских органах. Латыш Жан Миклау олицетворял собой тип истинного революционера: он вступил в большевистскую партию в 1914 г. восемнадцати лет от роду, участвовал в захвате власти в Москве в ноябре 1917 г., находился в отряде латышских стрелков, охранявших Кремль, являлся комиссаром в частях Первой конной армии, а после гражданской войны работал в ВЧК—ОГПУ. Шел двадцатый год советской власти, когда он, начальник крупного треста химической промышленности, поделился с одним из подчиненных своим чекистским опытом, который в полной мере был востребован его наследниками: «...даже если человек невиновен, то его заставят признаться»14. Результат откровенности не замедлил сказаться — донос, исключение из партии и арест.
13 ГАРФ. 10035/2/20713.
14 ГАРФ. 10035/1/П-48708.
132

Единственным сотрудником Кунцевского райотдела НКВД, который был репрессирован своими колллегами, стал П.И. Виглей. Он работал участковым инспектором ВИР и являлся выходцем из немцев Поволжья. Виглей дал показания, что «мне было поручено устраивать на работу в органы НКВД по Кунцевскому району людей, которые были нашими ставленниками»15.
Более сложной была история секретной сотрудницы райотдела, которая давала информацию еще Бергу, а в 1937 г. стала агентом центрального аппарата НКВД, получив псевдоним «Снежинка». Очевидно, Каретников почувствовал себя ущемленным — «Снежинка» писала позже об этом разговоре, что он вызвал ее в райотдел, и спросил, почему она прервала работу с ним. «Я в досаде ответила, что поскольку он не пожелал интересоваться материалом, о котором я ему говорила, я его передала в Москву». Воспользовавшись тем, что ушедшая на повышение женщина-агент была латышкой, Каретников арестовал ее и убедил подписать вьщуманные признания, сказав, что это необходимо для разоблачения шпионской сети. «Слепо веря ему, видя в его лице представителя НКВД, я так глупо попала в расставленные сети». Все просьбы доложить о случившемся кураторам из центрального аппарата Каретников оставил без внимания, и «Снежинка» получила стандартные десять лет лагерей.
Но вернемся от частного к общему. Самой массовой и легко выявляемой группой риска оказывались раскулаченные крестьяне, которые подвергались административной высылке в начале 1930-х гг. Большинство из них, отбыв срок или получив амнистию,
15 ГАРФ. 10035/1/П-52301.
133

вернулось в родные деревни. Вот типичная биография одного из жителей Кунцевского района, расстрелянного в Бутово: «Тихонов В.А., около 35 лет, уроженец деревни Барвиха, занимался крестьянством и сапожничесгвом, имел 4 дома, облагался индивидуально, был лишен прав голоса, в 1931 г. выслан с семьей: женой и двумя детьми. В 1933 г. восстановили и прибыл обратно в Барвиху, два дома до выселения продал, один дом отдал зятю, а остальное имущество изъято. Теперь он купил у Макаровой М.С. чулан, крытый тесом, и там проживает»16.
Даже потеряв все имущество и будучи не в состоянии вести самостоятельное хозяйство, раскулаченные сохраняли былой авторитет и влияние на односельчан. Некоторые из вернувшихся из ссылки крестьян, как свидетельствовала оперативная разработка «Пролезшие», смогли утвердиться на руководящих должностях в кунцевских колхозах. Однако в массе своей репрессированные не скрывали враждебного отношения к новому строю, рассматривая очередное послабление режима как проявление его слабости. Оперативный архив Кунцевского райотдела НКВД регулярно пополняли донесения их оппонентов о «кулацкой пропаганде» и «тайных сходках». Надежды «раскулаченных» на скорый реванш держали власти — и в Кремле, и в сельсовете — в постоянном страхе. Приказ № 00447 был отголоском этого страха, выражая типичное для большевистской логики стремление решить проблему раз и навсегда. Под его действие попадали и дети ссыльнопоселенцев, в анкетах которых навсегда осталось соответствующее клеймо. Как
16 Из оперативного донесения 1934 г. (ГАРФ. 10035/1/ п-70909).
134

правило, они вели самостоятельное хозяйство или отправлялись на заработки в Москву, но для властей продолжали оставаться социально враждебными элементами.
При арестах и обысках по «кулацкому» приказу в деревнях изымалось немало оружия. Как правило, это были либо мелкокалиберные берданки, либо сувениры гражданской войны — знаменитые «наганы». Но изымались и экзотические вещи вроде шпаги — вероятно, трофей войны 1812 г. служил в хозяйстве в качестве вертела. В самом Кунцево оружия практически не было, а изымаемые патроны указывали на то, что проблема «несунов» существовала даже на оборонном заводе № 46, выпускавшем боеприпасы.
Каждый изъятый ствол приводил к тому, что в обвинительном заключении по делу его владельца появлялась формулировка о «террористических намерениях». Как правило, хозяина оружия приписывали к той или иной группе, что позволяло распространить вещественное доказательство на нескольких обвиняемых. Так, Ф.П. Печников, у которого был обнаружен револьвер с просроченным разрешением, стал членом «эсеровского подполья» в Кунцево, хотя сочувствовал эсерам только в 1902 г., когда учился в школе17. Конечно, оружие припрятывалось не для проведения индивидуального террора. Скорее, это был запас на черный день, который позволял его владельцу чувствовать себя спокойней перед слухами о неизбежной войне или близком конце советской власти.
17 Несмотря на наличие вещественного доказательства, Печников получил самый маленький срок среди участников эсеровской группы — три года ссылки (ГАРФ. 10035/1/ п-55451).
135

Легкой добычей в ходе массовых репрессий оказывались и священнослужители, которые по роду своей деятельности активно общались с населением, являясь «носителями враждебной идеологии». Практически на каждого из них в органах госбезопасности велась агентурная разработка. Судя по донесениям, за священником церкви села Федосьево Кунцевского района Д.И. Остроумовым следило не менее пяти секретных сотрудников. Их псевдонимы свидетельствовали о фантазии штатных работников НКВД: «Заказной», «Зоркий», «Бинокль» и т.д. Находясь под плотной опекой, федосьинский поп сумел за год до ареста мобилизовать односельчан и отстоять собственный приход. В обвинительном заключении это выглядело следующим образом: «Остроумов в 1936 г. имел попытку организовать восстание верующих, послав по деревне двух старух церковниц, которые спровоцировали население, что советская власть намерена закрыть церковь, в результате чего большая группа верующих ворвалась в сельсовет, требуя объяснения...»18
8 августа и 20 августа в районе прошли массовые аресты «церковников». Среди арестованных служителей культа оказался и Елисей Федорович Штольдер. Если верить обвинительному заключению, его послужной список являлся примером сопротивления безбожным властям — будучи священником церкви в Немчиновке, он всячески сопротивлялся ее закрытию, перебравшись в Ромашково, продолжал утверждать, что «скоро будет конец советской власти и церкви все равно скоро возвратят»19. Там же оказался и священник Соколов. По показаниям свидетелей, он говорил прихожанам вещие слова: «Надо пока мириться, но
18 ГАРФ. 10035/1/П-23962. !' ГАРФ. 10035/1/П-56812.
136

придет время и снова все церкви откроются, да еще новые будут, нас поддержат, а Сталина и его помощников будем поминать»20.
Группы церковных активистов не скрывали своего отношения к «безбожникам», и в то же время требовали от местных органов власти соблюдения конституционных прав. Тлевший конфликт между председателями городских и сельских советов и «церковниками» был разрешен в 1937 г. методом поголовных репрессий последних. Для массовости к ним относили потомственных дворянок, церковных старост и певчих, тех, кто когда-то давал деньги на строительство и реставрацию православных храмов.
В сети органов НКВД попадали не только местные «служители культа» и их окружение. Монашка Всехвятского монастыря в г. Волхов, в миру Александра Фроловна Бородина, получила свой первый срок еще в 1931 г. В БамЛАГе стала домашней работницей в семье врачей, которая взяла ее с собой при переброске на строительство канала Москва—Волга. Заключительный участок канала проходил по территории Кунцевского района неподалеку от Хорошевского шоссе. Освоившись на новом месте, Бородина стала посещать церковь, что не понравилось ее хозяйке. Последняя написала заявление в милицию, не забыв приписать в заключение: «О Вашем решении прошу меня поставить в известность, чтобы я заранее могла взять сразу себе другую работницу». На допросах у Каретникова Бородина признала: «я являюсь человеком религиозным», но категорически отрицала контрреволюционную агитацию. Она была расстреляна 14 сентября 1937 г.21
20 ГАРФ. 10035/2/20952.
21 ГАРФ. 10035/2/20950.
137

Репрессии не щадили и представителей иных конфессий. П.С.Гуткин проводил «нелегальные еврейские молитвенные собрания», за что получил контрреволюционную агитацию и расстрельный приговор22. Вдвойне под угрозой оказывались члены религиозных сект, о которых особо говорилось в приказе № 00447. Они нелегально собирались на квартирах единоверцев, проводили религиозные беседы в кругу соседей и родственников. На станции Немчиновка и в окрестных деревнях существовала община баптистов-евангелистов, которая несколько раз пыталась легализоваться, но безуспешно. 5 сентября девять баптистов, из них пятеро женщин, были арестованы. В ходе следствия все они защищали свои убеждения, в том числе и отказ от службы в армии, но не признавали их контрреволюционными23.
Еще два пресвитера баптистов-евангелистов, пытавшиеся скрыться в Подмосковье от репрессий, избрали профессию, которая, по мнению работников местных НКВД, открывала невиданный простор для религиозной агитации. Украинцы П.И. Полегенько и П.К. Кордон, арестованные по доносу бдительных граждан, являлись письмоносцами отделения связи в с. Очаково. До перехода к баптистам один из них был священником украинской автокефальной церкви.
Следующей группой риска оказывались представители «бывших», т.е. верхних слоев дореволюционного общества. Для их определения в органах госбезопасности не существовало четких критериев. Иногда в делах встречаются выписки из метрической книги о дворянском происхождении. Бесспорным подтверждением принадлежности к высшим слоям дореволюци-
22 ГАРФ. 10035/1/П-50478.
23 ГАРФ. 10035/1/П-61546.
138

онного общества являлись справки о наличии недвижимости до 1917 г., данные налоговых органов о частнопредпринимательской деятельности в годы нэпа. По материалам репрессий можно проследить историю кунцевского предпринимательства — Г.П. Петров открыл первый кинотеатр «Рекорд», И.М. Занегин поставлял в город лес и древесный уголь, М.К. Волков изготовлял игрушки и т.д.24 Среди «бывших» были и политики национального масштаба — И.А. Маевский являлся членом Украинской центральной Рады от партии левых эсеров, Н.С. Ченыкаев занимал до революции пост калужского губернатора.
Графа анкеты арестованного «социальное происхождение» оставляла достаточно простора для фантазии следователя. Главное, чтобы из нее можно было вывести преступный характер мыслей или действий арестованного. Каретников написал однажды в этой графе: «николаевский солдат, проживал на царскую пенсию». Мастерская превращалась в фабрику, землевладелец становился помещиком, околоточный — агентом охранки. «Использование наемного труда» или потомственное дворянство звучали как приговор. Участие в Первой мировой войне приравнивалось к «службе в царской армии». Впрочем, для отправления дела на «тройку» оказывалось достаточно собрать свидетельские показания о том, что обвиняемый ведет себя как «социально чуждый элемент».
Особое внимание уделялось бывшим членам «антисоветских» (т.е. любых, кроме большевистской) партий. Люди с дореволюционным опытом политической борьбы вели себя на следствии более стойко, нежели молодежь. В.М. Одиноков, примыкавший к партии эсеров в начале века, постоянно комментировал ход
24 ГАРФ. 10035/2/18853, 19769, 20953.
139

следствия. На постановлении об избрании меры пресечения он написал, что никакой контрреволюционной деятельностью не занимался, на постановлении об окончании следствия — «с материалами дела ознакомлен следователем, т.к. мне не были предоставлены очки»25. С больными и немощными оперативные работники предпочитали не связываться — по делу о группе церковников во главе с Фелициным проходил некто В.Е. Егоров, записанный в показаниях обвиняемых как член Союза Михаила Архангела. 23 сентября 1937 г. Каретников подписал постановление, согласно которому арест смертельно больного раком откладывался «до его выздоровления»26.
К особой категории «бывших» можно отнести тех хозяйственных, советских и партийных работников, которым не удалось удержаться в седле. Даже если они не были замечены в оппозициях, сам факт увольнения с ответственной работы, а тем более партийного взыскания, давал достаточный повод для внимания со стороны НКВД. Среди них было немало иностранцев, как политэмигрантов, так и бывших функционеров зарубежных компартий и Коминтерна. Зачастую они оказывались заложниками фракционных и клановых битв в руководстве своих партий. Будучи в России «чужими среди своих», иностранные коммунисты полностью зависели от коминтерновских структур, которые пытались их трудоустроить если не в Москве, то по крайней мере в ближайшем Подмосковье.
Некоторые из людей с революционными биографиями оказались и в Кунцевском районе. О немецкой колонии политэмигрантов и бывших функционеров КПГ, насчитывавшей несколько десятков человек,
25 ГАРФ. 10035/1/П-55451.
26 ГАРФ. 10035/1/П-60184.
140

речь пойдет ниже. Болгарка П.Д. Димова, арестованная 20 февраля 1938 г., прятала у себя на родине в Плевене подпольную типографию коммунистов. После того, как та была раскрыта полицией, она вместе с мужем бежала в Советский Союз. Димова не имела связей в руководстве болгарской компартии, и на новой родине ей пришлось несладко. Она устроилась работать завхозом в ясли завода № 95 и сумела получить жилье в рабочем поселке. Чтобы подвести Димо-ву под смертный приговор, следователь Соловьев вложил в ее уста признание, достойное учебников по подготовке кадровых шпионов: «Зная слабость каждой матери, я старалась усиленно нахваливать ребенка той матери, с которой хотела познакомиться. Этим самым я располагала к себе эту работницу, пускалась с ней в разговоры и таким путем узнавала все, что мне было необходимо узнать о заводе № 95».
Кореец Сан-Таги Ким, в квартиру которого вселился начальник райотдела Кузнецов, в 1925—1926 гг. выезжал к себе на родину по заданию Восточного отдела ИККИ. Среди арестованных в Кунцево были бывшие члены американской, югославской, польской и ряда других компартий. Все эти люди могли бы немало рассказать о своей нелегальной работе во имя мировой революции. Вместо этого им пришлось подписывать признания о шпионской и вредительской деятельности, для которой они были завербованы в своих странах десять, а то и двадцать лет назад.
В рамках «национальных операций» НКВД 1937— 1938 гг. под ударом оказывались все лица иностранного происхождения, хотя многие из них до 1917 г. имели российское подданство. После того, как ряд национальных окраин Российской империи получил независимость, их жители — поляки, финны, прибал-
141

ты — стали рассматриваться как потенциал для формирования «пятой колонны» в случае возможной войны. Притоку иностранцев в СССР способствовал набор зарубежных специалистов в годы первых пятилеток, политическая эмиграция. Все те, кто остался, в середине 1930-х гг. в обязательном порядке должны были принять советское гражданство, без этого они лишались работы и минимума социальных благ27. Подавляющее число граждан СССР «враждебной национальности» в публикуемом списке жертв Кунцевского райотдела НКВД — поляки, за ними примерно в равных долях следуют латыши и немцы. Но встречаются и редкие случаи — там есть словенец, черногорец, хорват, перс, несколько корейцев и греков.
Еще одну группу риска составляли местные жители, имевшие контакт с иностранцами. Для района, находившегося под боком у столицы, да еще и славившегося своими дачными местами, эти контакты, за которыми внимательно следили органы госбезопасности, были не такой уж редкостью. Дело о греческой шпионской сети в Кунцево основывалось на том, что Елену Костаки навещал родственник, работавший в посольстве Греции. Главой этой сети волей Каретникова оказался сосед семьи Костаки, русский рабочий Дмитрий Исаков28. Проживавший в Баковке лесник Н.А. Павленкович сдавал свою дачу дипломату из Литвы (в обвинительном заключении по его делу это звучало как «тесная связь с секретарем литовского посольства»).
Отношения семьи Крысьевых из д. Крылатское и их дачников — семьи секретаря посольства Германии
27 См.: Дель О.А. От иллюзий к трагедии. Немецкие
эмигранты в СССР в 30-е годы. М., 1997. С. 82—91.
28 ГАРФ. 10035/1/П-61718.
142

Фрица Вирта — вышли за рамки простой аренды помещения на лето. Крестьяне ходили в гости к дипломатам, их дочь возила им в подарок продукты нехитрого подсобного хозяйства29. Неформальные отношения завершились арестом главы семейства еще до начала «массовых операций». Живописное Крылатское дало достаточно высокий процент обвинений в шпионских связях. Сдача дома под дачу иностранным дипломатам стоила жизни не только Тимофею Ивановичу Крысьеву, но и шестерым представителям семьи Пресновых, о судьбе которых речь пойдет ниже. Преступной считалась и переписка с заграницей, а тем более получение оттуда посылок, даже если их отправителями выступали ближайшие родственники жителей Кунцево30.
Как видно из приведенной классификации, мотивов, по которым тот или иной житель СССР (и соответственно Кунцевского района) мог попасть в поле зрения органов НКВД, было предостаточно. Естественно, после его ареста под подозрением оказывались члены его семьи, родственники и просто знакомые. Но даже тот, кто находился вдали от любой из описанных «групп риска», не был застрахован от репрессий. Сочетание рациональных мотивов и иррациональной практики «большого террора» остается одним из самых острых пунктов в современных дискуссиях ученых и публицистов. Его история на кунцевском примере способна скорее дать дополнительную пищу для споров, нежели выступить истиной в последней инстанции.
29 ГАРФ. 10035/2/28174.
30 К делу по обвинению М.Ю. Рывкина была приложена
таможенная декларация на продуктовую посылку, которую
прислал в Кунцево его сын, работавший в Лондоне и яв
лявшийся британским подданным (ГАРФ. 10035/2/23043).
143